Челябинский глобус. Титульная страницаИз нашей коллекции

  Литература

Ирина Федорова, Старый Оскол.
Лауреат Фонда "Антология"

Я ЖИВУ

Я живу в большой, старой квартире. Окна в ней выходят в густолиственный палисадник и от этого по вечерам у нас темнеет слишком рано. В доме моем скрипучие лакированные половицы, старинные кресла неудобными резными спинками, старинные книжные шкафы с цветными витражными стеклами в дверцах и множество настенных канделябров без свеч.
Со мною живут муж и кот.
Кот у меня большой и пушистый, малознакомые принимают его иногда за собаку и спрашивают опасливо: "Не куснет?"
Муж тоже большой - ровно два метра в высоту, как у баскетболиста. От мужа всегда тепло, как от раскаленной печи.
Все у меня большое: и муж, и кот, и квартира. И любовь соответственно обстановке - тоже большая. Только люблю я не мужа, а совсем другого человека.
Иной раз, когда мужа нет дома, я закрываю глаза и растворяюсь в мечте. Я думаю: пусть придет мой любимый и поселится в моем доме. И станет ходить по скрипучим половицам, зажигать свечи в канделябрах, заводить старинные часы с густым медным боем. И бытие мое станет хрустально-хрупким, нежным и наивным.
Мое бытие с мужем надежно и прочно, как если бы наши взаимоотношения сшили крепкими дубовыми досками. И радость этого бытия совершенно точно схожа с горячими солнечными пятнами на свежевымытом деревянном крыльце.
Когда я дома одна, я сажусь за пианино, ставлю перед собой ноты и сама себе играю Моцарта или Глюка. Я знаю и люблю музыку и других композиторов, но музыка этих двоих, как никакая другая напоминает мне рубиновое вино в бокале, рассвет над цветущим садом, голос моего любимого и недостижимое хрустально-хрупкое бытие. Я хотела бы быть принцессой в заколдованном замке из сказки со счастливым концом.
Но приходит муж, сказка кончается, начинается быль. Вернее - быт. Муж приходит и хочет есть. Я его кормлю. Он наедается и хочет отдыха. Я не мешаю. Отдохнув, он хочет меня. Я послушна. А в глухой ночной час я просыпаюсь в слезах, и луна светит в окно. И где-то далеко заблудилось мое настоящее счастье.
Вот так мы и жили с Володей четыре года. Жили себе и жили, пока не наступило пятое лето нашего совместного проживания.
Дождь шел по городу. А я шла домой. Дождь был чудесный - тихий, едва шелестящий в листве. И после целого дня неумелых гамм и спотыкающихся пьес, воспринимался Божьей благодатью.
И вот, я шла по улице и слушала дождь, как вдруг - бэмс! - и я уже не иду, а лежу в луже и в левом колене у меня раскаленная арматурина. У туфли отломан каблук, юбка мокрая и грязная, а на лице вперемешку слезы и дождь. Кто-то меня подхватил и спас из лужи. Услужливые руки подали сумку. Примчалась "скорая" и я поехала в травмопункт, откуда Володя с круглыми от сопереживания глазами, доставил меня домой.
В общем, на следующее утро я сидела у открытого окна с загипсованной ногой, читала и слушала, как в зарослях сирени чирикают жизнерадостные воробьи.
В дверь позвонили. Я взяла костыль и заковыляла, грохая на весь дом, как старикашка Сильвер. Отомкнула замок и улыбнулась - мой любимый стоял в полумраке лестничной площадки. Он сказал:
- Здравствуй. Мне Володька рассказал про твою неудачу. И я пришел тебя поразвлечь.
Когда-то мы с Левушкой вместе учились в музыкальной школе, а затем в музыкальном училище. Потом я вернулась преподавать в родимую "музыкалку", а он пошел в строительный институт. С Володей они учились в одной группе. А я с Володькой всю жизнь жила на одной лестничной площадке. Его и мои родители до сих пор добродушно соседствуют. А мы переехали в квартиру моего деда.
И всегда мы дружили по отдельности. Я - с Левой, я же - с Володей. А Володя и Лева дружили вдвоем, без меня. И теперь они работают вместе и дружат вдвоем, а я выпала из дружбы. Надо было угодить в лужу и пожертвовать ногой, что бы вновь увидеть Левушку, который пришел ко мне.
Обещание свое Левушка сдержал. Он играл мне Дебюсси. Потом играл Шопена. Потом - в пику им, Баха. Некоторые вещи он играл прекрасно, некоторые потрясающе. Положив пальцы на клавиши, Левушка начинает жить. Он не знает об этом, но я вижу - он просто задыхается без музыки, как без воздуха.
- Я бы тоже поиграла тебе, - вздыхаю я, - да не подберусь с этим гипсом к пианино.
Играть друг другу - было нашим любимым развлечением от первого класса в школе до последнего курса в училище.
Левушка снял руки с клавиш и обернулся, но у меня под локтем закурлыкал. Я сняла трубку и чуть не положила ее обратно. Звонила бабушка моего ученика.
- Здравствуйте, Олеся Евгеньевна, - строго сказала телефонная трубка.
- Здравствуйте, Вера Яковлевна, - смиренно сказала я.
- Болеете, говорят? - продолжала допытываться трубка.
- Да, Вера Яковлевна, болею, - отвечала обреченно я.
- И что, Ромочке на занятия к вам не ходить, Олеся Евгеньевна?
- Ну что вы, приходите, как обычно, Вера Яковлевна.
- Как обычно - это сегодня в два, - тут же напомнила бабушка, - Помните?
- Помню.
- Так мы придем.
- Хорошо.
Ромочкина бабушка положила трубку. Я посмотрела на часы. Половина второго. И не сбежать. Но если Рома не будет ходить на занятия, он безнадежно отстанет. И его исключат - и он будет счастлив. Но Рома умственно отсталый мальчик, бабушка спасает его, как может, но он не понимает, что его спасают и ненавидит меня и мое пианино.
- Ученик придет, - говорю я Левушке.
- Пусть приходит, - улыбаясь, отвечает Лева.
Телефон звонит опять. Никому не назначу больше уроков - с тоской думаю я, зная - если попросят, отказать не смогу. Но это позвонила моя одноклассница и однокурсница Лина Попова. С первого класса она со мною дружит и соревнуется, несмотря на мое упорное сопротивление. Теперь она здорова, а я больна. Она вырвалась в забеге на полкорпуса вперед и вот, хочет удостовериться, что я не взяла реванша другим способом. Я не хочу, что бы у нее появился повод продолжить соревнование. Я вообще уже давно изыскиваю способ прекратить ее дружбу со мной. Я говорю:
- Сижу одна и жду.
- Кого? - немедленно спрашивает Лина.
- Рому Павлова бабушка приведет к двум часам.
- А ... - разочарованно говорит Лина, - Ну я тебе еще позвоню.
Я кладу трубку.
Левушка сидит у пианино и смотрит на меня. Взгляд у него, как у доктора - очень внимателен и строг.
- Кому это ты врала, Олеська? - говорит он.
- Лине, - неохотно отвечаю я.
- Ага, - говорит Лева и лицо у него становится глубокомысленным, как у ученого, открывшего важнейшую взаимосвязь между необходимыми элементами.
В дверь звонят. Часы тяжело и неспешно отбивают два.
Лева встает. Он обирается уходить, но завтра придет.
Грохоча костылем, я иду и открываю дверь. Входит Вера Яковлевна - седая, грузная, величественная и Рома. У мальчика чересчур большая голова, остекленелый взгляд и вечно приоткрытый рот. Как бабушке удается внедрить в него нотную грамоту - секрет для всех.
- Да, - вспоминаю я, - А почему ты не на работе, Лева?
- А у меня отпуск, - отвечает Лева и машет рукой, - До завтра!
Бабушка Вера Яковлевна смотрит строго и подозрительно. А Роме все равно. Будет ли ему интересно, если моему коту наступить на хвост, что бы он заорал или если я рухну вместе с костылем под ноги бабушке?

Следующим утром Лева не пришел, а прибежал. И сразу потащил меня к пианино.
- Слушай, я тут по радио услышал такую вещь ...
Он рухнул на вертящийся стул и с места в карьер помчался пальцами по клавишам. У меня закружилась голова, как на каруселях. А у него пальцы летали без передышки от первого до последнего аккорда.
- Не слыхал никогда?
- Ни разу, - улыбаясь, отвечаю я запыхавшемуся Левушке.
В дверь звонят.
Явилась Лина. Как всегда воздушно-мечтательна. Кроткие бархатные глаза глядят с нежным упреком. Лина насильно дружит не только со мной.
Когда-то давно, безошибочно избрав для себя роль слабого и беспомощного создания, она сразила наповал всех вокруг: родителей, родственников, подруг, мужа. Все чувствуют, как легко может погибнуть хрупкий цветок по имени Лина и спешат избавить ее ото всех неприятных и трудных моментов. Ей остается только смотреть нежно и вовремя опускать глазки в милом смущении.
- Что это вы тут играли? - Лиан преданно смотрит по очереди на меня и на Левушку.
- Да ... тут ... - невнятно объясняет Лева и снова садится за пианино.
Дослушав, Лина восторгается:
- Как здорово. Я тоже играла Ференца Листа на концерте, только не этот этюд, а ...
Она оттесняет Леву от пианино садится и играет.
Лина заочно учится в Новосибирской консерватории и работает в городской филармонии. Иногда играет на концертах.
Левушка хмурится. Лина играет в музыку, а он каждый день ждет конца смены, что бы вздохнуть полной грудью и начать жить.
Лина беседует с Левой о чем-то возвышенном. Я скучаю. Музыка окончилась, началась сплошная Лина.
Звонит телефон и я хватаюсь за трубку, точно за соломинку. Звонят с работы, интересуются, когда выйду. Нет, что бы спросить не болит ли у меня колено или как у меня душевное состояние после травмы. Рассказываю о вчерашнем происшествии подробно. Заодно сообщаю, что гипс снимут через месяц и направят на рентген. Потом доктор по прозрачному листу определит мою судьбу. Завуч на том конце провода недовольно молчит, затем прощается. Ей придется позаботиться, чтобы мои ученики не отстали по программе и успешно сдали экзамены.
Лина смотрит на часы - ей пора куда-то бежать. Левушку она уводит с собой - чтобы проводил. Она сочувственно желает мне поскорее выздороветь, но я вижу - ей не до меня, она спешит дружить с Левой. Он тащится за нею, как гусеница на спине энергичного муравья.

Сижу возле пианино. На урок пришел Рома. Мальчик сидит, тупо смотрит перед собой. Второй год мы разучиваем с ним "Калинку". Бабушка Вера Яковлевна напряженно смотрит то на меня, то в ноты. Я объясняю больше бабушке, чем Роме. Бабушка уже выучила "Калинку", а внук - нет. Я беру вялые Ромины пальцы и ставлю на клавиши.
- Ну, пожалуйста, Рома, - мягко говорю я, - Играй сначала. У тебя хорошо получается, но надо повторить.
Рома тычет пальцем в клавиши. Ноты он игнорирует, играет то, что успела внедрить в него бабушка. Ромина беда в том, что он слабый и капризный. Мать его бросила, отца никогда не было, для бабушки он - единственное для чего стоит жить.
Звонит Лина. Я говорю ей:
- У меня урок.
- А. Перезвоню, - голос сменяют гудки.
Я смотрю на Рому, безнадежно застывшего между пятым и шестым тактом, потом на бабушку.
- Он устал, - торопливо говори бабушка, - Ему вредно напрягаться.
Я думаю о Лине: ей тоже вредно напрягаться - этим они с Ромой похожи. Но если Рома напряжется, то может исчезнуть из этого мира совсем. А Лина присвоит весь этот мир себе.
Бабушка ведет Рому к дверям. Но вдруг Рома остановился.
- Котик, - произнес он нежно и стал гладить моего кота.
Лицо у него ожило и глаза стали более осмысленными.
- Котик, лапочка, - бормочет Рома, улыбаясь, - Котик, котик ...
Я вспоминаю - читала где-то, что коты помогают исцелению больных и умственно-отсталым полезно общаться и ухаживать за ними. Говорю бабушке:
- Хотите, я подарю вам котенка?
Вера Яковлевна покачала головой и ответила:
- Не нужно, у нас была кошка. Рома хотел напоить ее молоком и ... не рассчитал ... - через секундную паузу Вера Яковлевна закончила сухо и твердо, - Она умерла.
И повела своего мальчика домой.
И тут пришел Лева. А я стою в прохожей и реву в три ручья.
- Нога не болит? - участвует он в моей беде.
- Не нога, - бормочу я, - Вот тут, где должна быть душа, тут болит.
И рассказываю ему про Рому.
Левушка хмурится, сопереживает. Потом идет в комнату и садится за пианино. И вместо Ромы, в мою старинную квартиру приходит Моцарт. Он садится в неудобное кресло и расправляет кружева на манжетах. Его пудреный парик покачивается в такт музыке. Я, стараясь грохать костылем потише, зажигаю свечи. Я счастлива. Мое бытие хрустально-хрупко и нежно, как музыка.
Лева берет последний аккорд. Я аплодирую и мне в ответ вдруг оглушительно грохочет за окном. Падает костыль. Громко хлопает форточка на кухне.
- Гроза! - восклицаю я.
- Доигрались, - хохочет Лева, - В жизни не знал, что играя Моцарта, можно вызвать грозу.
Он подает мне костыль и бежит закрывать все форточки.
За окном небо почернело и исчезло солнце. Стоит гнетущее ожидание. Полотнище молнии беззвучно рвется в небе, секунд пять - тишина и гром оглушает все живущее.
Мы с Левушкой стоим рука к руке и смотрим, как медленно, словно нехотя, падают в листву первые тяжелые капли.
- Привет, ребятки!
Я второй раз роняю костыль.
Володя улыбается. На синей рубашке темнеют пятна капель. Зацепило дождиком.
Старинные часы гулко и степенно отбивают шесть часов.
Мне становиться хорошо и смешно. Хорошо оттого, что при Володе бояться грозы как-то нелепо - он кажется больше стихийный неурядиц. А смешно - оттого, что мы с Левой только что ужасно были похожи на щенка и котенка из мультфильма, которые залезли на чердак, чтобы бояться вместе.

Поздно вечером, когда мы уже ложились спать, зазвонил телефон.
- Тебя - Лина, - кратко сообщил Володя.
И посмотрел выжидающе - возьму ли я трубку.
Я взяла.
- Леська, - быстро сказала Лина, - у вас Лева был?
- Был.
- Вот поросенок, - вздохнула Лина, - А с нами не попрощался. Обещал, да так и не пришел.
- Как? - спросила я, - Что значит "попрощался"?
- Разве ты не знаешь? - удивилась Лина, - Его отец приехал. Заберет его с собой.
- Куда заберет? - машинально спросила я.
- Ну, туда куда-то, как этот город называется, не помню ... В Германию, в общем. Будет с отцом дело вести в его фирме.
- И когда?
- Да уж теперь улетели, наверное.
Я положила трубку на телефон и посмотрела на Володю. Он сидел на краю разобранной постели и смотрел на зашторенное окно.
- Это правда? - сказала я.
- Правда, - ответил он.
Телефон закурлыкал снова. Я снял трубку. Лина недоумевала - разъединяли что ли?
- Да, - ответила я, - Объявлен общенациональный траур - Лева уехал, на станции от горя никто не работает, все плачут.
- Ну что ты ... - укоризненно сказала Лина, - Мне правда жаль, что Лева уехал.
Но я опять положила трубку. В комнате стояла тишина, такая, как если бы в ней не сидели втроем - я, мой муж и мой кот.
- Олеська, хочешь учиться дальше? - спросил, не оборачиваясь, Володя, - Я ведь вижу, как ты чахнешь в своей школе ...
Я смотрела на него, точнее, на его спину - спина не выражала ничего. Он обернулся и я увидела, что его лицо ничего не выражало. Он решил перемолчать семейный кризис. Мудр мой муж - о чем не сказано, того и не было. Лева попрощался и улетел и эта страница закрыта и ее не перечесть.
Поставив телефон на тумбочку у постели, я собиралась с силами и посмотрела Володе в глаза:
- Пожалуй, ты прав. Только не хочу с Линой ездить до Новосибирска ...
- Поступай в Москву. Осилишь?
- Риск - благородное дело, - неопределенно ответила я.
Володя кивнул, погасил свет и лег. Тоже верно. В темноте легче разговаривать. Еще легче - молчать. Кот прошел по Володе и устроился на груди - точно шаль накинули. Легла и я.
Нет, чего хочу - еще будет. И Моцарт - рассвет над цветущим садом, рубиновое вино в бокале. И скрип половиц - под быстрыми ножками моих детей. И гул старинных часов, которые я заводила и буду заводить сама. Закончу консерваторию, стану учить взрослых барышень и молодых людей, они будут осторожно подсаживаться к пианино и вдохновенными пальцами вызывать к жизни музыку. И бытие мое станет хрустально-хрупким, нежным и наивным. Я не могу позволить себе быть несчастливой только потому, что сказки оканчиваются не так, как хочется или продолжаются былью.

Где-то невообразимо высоко летел в самолете Левушка. И пальцы его привычно постукивали по коленям, как если бы он вот-вот собирался выйти на сцену. Вокруг серебряного тела самолета кружила пустота. Пустота и темнота. Левушка постукивал пальцами, словно стараясь вырвать из тишины музыку. И она звучала и в нем, и в салоне, и где-то далеко-далеко внизу и позади. И еще ровно и тихо гудели мощные, неутомимые моторы.