 |
Екатерина Симонова V региональный литературный конкурс"Стилисты добра"
Берег
1. ═Море - это узнавание. И все. Как любовь. Я не скажу ничего нового, и мы оба это прекрасно знаем. Ты не произнесешь моего имени, читатель, так же, как я - твоего. Мы никогда не увидим друг друга. Просто узнай меня. И я тебе приснюсь. Рыбы взлетают над волной, под прозрачно сияющим небом. Просто рыбы. Ничего особенного. Говорить, в общем-то - не о чем. Просто слушай прибой(моих слов?), незыблемый и трево╜жащий, потому что - как струна. По нему можно уйти, выполосканный им до дна, просеявший черные древесные щепки и перламутровую шелуху. Просто легко. Не ищи смысла, свидетель. В море можно уплыть и не вернуться. На море можно смотреть, сидя на берегу. О море можно молчать. Море можно начертить условной веточкой и зигзагом на стене атриума и раскрасить его крас╜ным, черным и желтым. Море можно не(на)видеть. Море нужно - найти.
2. Глаза - прозрачность - неуловимость - облака. Я - здесь. Облака - это мысли спящих богов. Облака текут - река времени, замедленно льющееся мо╜локо. Они утекают туда, где нас нет. Туда, где океан, медитативно гудящий под сомкнутыми веками, устремляющийся в вены и поющий в раскинутых навстречу ему руках; который перед тобой - вдруг и навсегда. И хрустальные гроздья звезд дрожат и повторяют твой сон на бегу. Глаза - ветер - тени - стрелы. Я опиумно втягиваю в себя заиндевевший, саднящий, пере╜зревший и чуть вяжущий, как хурма, воздух и выдыхаю крик, долгий, как поиск истинных слов, разящий, как первый седой волос у женщины. Этот крик пробивает лунки в метровом льду северных безымянных рек, и гарпуном вонзается в живые судороги золота и серебра, и обезумевшей белой стаей несется над бесконечными вересковыми полями. Снежная буря, распадающаяся надвое на звенящей тетиве. Глаза - дорога - эпос - крылья. Кровь наконец вымыта из моих жил. Приложив мое запя╜стье к уху, можно услышать взлетающий шум прибоя, и рост жемчужин в тесных раковинах, и металлические голубоватые отблески скрещенных мечей. Обветренный вкус домашнего хлеба - это начальные слова сказки странствий. В правом кармане моего плаща лежит серебряный наконечник для стрелы и лупа, чтобы в зачумленных и полыхающих войнами хрониках отыскивать один дождь, не пришедший в день, когда я однажды не умерла. Говорят, он вложен где-то между смородиновым листом и чернильной кляксой. А каждый ливень должен опрокинуться до последней капли и вымочить насквозь, а не сукровично сочиться, размывая алфавит и мифические страхи и страсти миниа╜тюр, из набухшего плесневеющего пергамента. Чтобы стать свободной, нужно знать, что по╜зади остались только скандальные мемуары и выжженные изнутри стены. И выпитые дожди. Покусывая ноготь и цепкую латынь, я смотрю вперед: дорожные вены, лабиринты предло╜гов и предложений, слезы на тему обоюдоострых героинь, вырванных страниц, обязательного ветра для странников под раскрашенными бумажными зонтиками. Я снова кричу. Архипелаги уходят под воду. Единороги настораживают уши. Глаза -шторм - сорванное дыхание - мертвый там-там. Я - возвращаюсь.
3. Песок похож на слова. Ветер одинаково легко уносит и то, и другое. Поэтому на моем Бере╜гу - только галька, имеющая явный вес и форму. Именно она удерживает Берег здесь, а не где-то в другом месте. Впрочем, ╚место╩, ╚точность╩, ╚галька╩ - это тоже всего лишь слова. По╜этому песок я храню только в песочных часах, а слова записываю в Книгу. В исключительных случаях они с множеством церемоний и предосторожностей заклеиваются в конверты; длин╜ными вечерами, когда наконец начинается снегопад, я открываю их, ножницами тоненько сре╜зая полоску бумажного бока, и вынимаю оттуда совсем другие вещи: пушистые носки из кро╜личьей шерсти, запах спелых вишен, бисер и иголки с позолоченными ушками, сигаретный дым ненаписанных стихов, квадратные монеты, продырявленные посередине, коралловые гребни для волос и карточных дам всех мастей. До снегопада слова, как куколки, всегда успе╜вают созреть и стать чужими, а значит - неожиданными. Впрочем, я не люблю, когда зима наступает слишком часто, потому что тогда обязательно бывает холодно. Иногда поутру чернила затягиваются бугристой корочкой льда, а луна, про╜мерзнув до бритвенной остроты краев, дольше обычного не уходит из моего окна. Уважение же (черт его побери) к выдуманным самою собой канонам останавливает меня от глобальной коррекции естественного хода событий. Хватит и того, что созвездия над морем постоянно меняются и завязываются гордиевыми узлами (существование на Берегу астрономии я пред╜почитаю считать исключительно теоретическим), того, что фениксы повадились сжигать себя в моем камине, да и свечи горят сами по себе, просто так. Еще зимою перестают приплывать сирены. Я слушаю их пение - дельфиньи приливы, бы╜тие инфинитивов, влажные нежные груди, закрытые глаза. Красиво. Когда они здесь, подоб╜рать запахи, родовые гербы и подпись для очередного ветра, придумать название для следую╜щей главы моего трактата о дороге обязательно удается лучше, чем всегда. .. .Я сижу на берегу и смотрю. На поверхности моих зрачков плывут облака, шумят вол╜ны, перекатываются по гальке крохотные звездообразные ракушки и глиняная запечатанная бутылка. Море наступает. Я молчу и жду. В позе лотоса, унизав перстнями перепачканные тушью и красными чернилами пальцы. И чувствую соль на губах и соль слов, соль морскую и соль небесную. И шторм, ломая фибулу, срывает с меня плащ летописца.
4. Когда-то и я собирала багровый и синий виноград, просвеченный солнцем, беспечно и почти страстно, как и остальные, опустошала тяжеловолосых террактовых женщин и бес╜крылых мужчин; так же, как все, снимала нагар со светильника и, держа его на уровне бровей, всматривалась затравленно в захолустную восточную темноту; вместе с ними, со смертными, покрывала стены фресками, рисуя ласточек, дроздов и цапель, рыб и растения, чудесные пло╜ды и своих возлюбленных. Когда-то, там... Иногда ночью, когда, вытянув руку, невозможно разглядеть собственные пальцы, я зажи╜гаю медный фонарь с разноцветными стеклами, ставлю его на подоконник и сажусь рядом. Огонь выплескивает дрожащий круг, и тьма плавится на стекле. Тогда я даю имена и черчу карты, золотым и черным пунктиром прокладывая на них другие пути. Я вывожу на чистом листе иероглиф ╚высота╩ и беру следующий лист. Листопад масок летит из-под моего пера. Мгновенные снимки, миниатюры в начале каждо╜го абзаца. Мною зафиксированы и цвет глаз, и частота дыхания, и ход мыслей каждого, а со╜ответственно, и ход истории. Камни и цветы каждого перекрестка подсчитаны и занесены в перечни и таблицы. Но я - не дублирую. Я - создаю. Каждому - свой путь. Каждому пути - свой итог. Мой итог - единорог у черной башни и вечный полет лепестков. Медитации во время шторма и письменный стол у открытого окна, за которым шумит прибой. Я - пишу. Для меня трагедии и души - всего лишь герои моей Книги. И давно уже не более того. Я снимаю с полок уже законченные тома, пахнущие скорбью и весной, пряностями и маг╜нолиями, женской кожей и красным вином. Я открываю их наугад и говорю с златоглазым Ра, сплевывающим иероглифы смерти и узкокостных девочек с расширенными зрачками; с Ли-лит, ловящей сны и змей на маковое семя и волосы ангелов; с Гаутамой, отмеченным жемчу╜жиной во лбу и жемчужиной в пупке, как неудавшийся самоубийца - белыми полосками на запястьях. Мы знаем утонченную суровость неземного сияния Времени. И знаем, что все-таки времени - не существует, потому что оно - просто песок сквозь пальцы , просто - слово. Пять знако╜вых пуль из серебра, не поддающегося магии, а потому ею и являющегося.
5. Стая летучих рыб. Дрожание многоточий. Шторм уходит. Я догоняю губами ускользающую волну. Я поднимаюсь: из мраморной крошки, из мор╜ской пены, из огромной, прозрачно-солоноватой, как кровь молодого ягненка, ночи, вынимая из волос костяные шпильки и водоросли. Тишина раскрывает свою серебряную сердцевину, и незаписанные слова мотыльками летят на этот свет. Я выжимаю плащ, и, связав края, начинаю собирать их - влажные , горько╜ватые, янтарные, жимолостные, проточенные и проточные, перламутровые и чуть наискосок извилистые, укромные, слепящие, с пестиками и тычинками, в крапинку, жалящие, скулящие, мужские и женские, разные. Тени с шелестом сыплются мне под ноги. Обоженные крылья. Закоченевшие буквы. Но слов становится все больше и больше. Буря выбросила на Берег множество преинтересных предметов: астролябию, три лако╜вые восьмиугольные (по одному углу - на каждый ветер) шкатулки, перечисление баранов (чтобы заснуть) и голубоватую мраморную женскую руку с кистью, похожей на полурас╜крывшуюся лилию, морские звезды, громаднейший, окованный железом сундук, чью-то пе╜чаль, разрисованную синими зверями и травами, поваренную книгу со специями, правила иг╜ры в бисер в костяном футляре, подзорную трубу, какие-то знаки судьбы, перечень китайских пагод и императриц, пишущую машинку, три жеста из чайной церемонии и стеклянную чер╜нильницу с иероглифом ╚созерцание╩ на донышке. Чье-то путешествие - закончено. Хранитель слов и древностей, я всему определю свое место в Башне и на страницах моих хроник. Хранитель?
6. Я оборачиваюсь. Башня разрезает море и небо на две неровные половины. Черные камни кладки, понизу обросшие разноцветной галькой и мягким голубоватым мхом, уходя вверх, становятся все глаже и отстраненней. Странней. Верней. Я вижу вершину Башни, но это всего лишь фикция, обман зрения, улыбка Будды, математическую формулу которой невозможно вывести и повторить. Последние грозовые искры вспыхивают в каменных швах. Время пле╜щется у ее подножья, набегая в соленом шуме, в пятнах медуз, в ершистой кочующей траве и разбиваясь бессильно в мелкие бриллиантовые брызги, остающиеся у меня на ресницах. Все так, как должно быть, и - не иначе. Я возвращаюсь домой. Камни поскрипывают под босыми ногами.
7. Время течет сквозь воронку ладоней. Будто бы твоих. Твоего взгляда не различить за те╜нью волос. Моих волос, падающих дождливо на мои глаза. Красиво. Тоскливо. Прижав раковину к уху, я слушала твое имя. Пока текло время. Я сижу на полу у камина, обхватив руками колени. Плывет тяжелый золотой шелк одежд. Пламя освещает меня. И ничто не нарушает тишины вокруг, кроме треска поленьев в камине. Сейчас я - настоящая. В сломанных нарциссах, в нарциссическом заломе ресниц и губ, в буквальности соответствия ветру, коршунам и морю под невесомой луной, похожей на мок╜рый след от стакана с молоком. Но только хрустнет сучок прогоревший, как сухая корочка хлеба, натянутая дверная це╜почка. Стянутые к итогу и в дорогу берега без меня. Ласточки, вьющиеся над капюшоном: кобры или желчного трагического консула: решать тебе; вердикта это все равно не изменит. Он - все тот же: холодный большой июнь, смерть песочных часов в твоих ладонях, мое скрю╜ченное тело на пересечении всех эпосов и эпитетов, горсть вишен - как деталь или улика, за╜чарованное эхо в саду камней. Я сижу на полу, на юру, открытая всем словам и половодьям и блескам. Темнота громоз╜дится надо мной, пустота тянет и вытягивает. Скрипучие флюгеры - петухи, овны и глобусы -разворачиваются на восток, в пролог, к морю, начерченному условной веточкой и зигзагом на стене, простыне, в тишине, во сне и с заспанным щенячьим поцелуем цвета влажного изум╜рудного винограда и апельсиновой кожуры. Моей страны. Твоей вины. Сны.
8. Потухший светильник. Порог - у ног. Опустив глаза, отпустив осень в форточку, - по башенной спирали дверей - я - из Поль╜ши в Киев, из рук - в пяльцы, из звезды - в полынь. Тоска ломает пальцы. Цветущий дрок. В розовой вязи - в связи с земным тяготением - к соли стен, в столбя-ной плен; в сад камней - разрушенной усадьбой. Раны зализывать, веера расписывать. Антен╜нами лопаток принимать полет облаков и пустой травы - в распущенную гриву, в упущенную наивность, невинность, верность - маковую дурь, нуль, страстоцветье. В одну точку. Жду. Цвет дня, ночи и очень тихо.
9. Когда я сижу на берегу, время останавливается. То есть, конечно, так нельзя сказать, по╜тому что его и так совсем не существует, а слова слепы и скользки, как новорожденные котя╜та, но это не важно, не важно. Просто тогда я теряю смысл. Мир начинается и заканчивается вдохом. Оно течет сквозь меня, как бы сияя и расширяясь, как бы являясь мной и, однако -вне, далеко. Все как бы, как бы, как шорох и движение мокрой гальки, обтекаемой, выплески╜ваемой, тяжелой и легкой одновременно. Оно, как прибой: я повторяю его, повторяю, вына╜шиваю и разрываю, размываю, а оно стирает меня. Что оно - я не знаю, не помню, да и о, не╜важно. Я не чувствую нужды говорить. Говорить, писать, перемещаться, быть кем-то или са╜мой собой. Оно - я - я - оно. Но и этого - не существует: оно придумано мной, как и все ос╜тальное, чтобы дышать и смотреть на море. Море есть, его не может не быть. Конец самого странного путешествия самой лучшей из сказок. Отдохнуть. Обретение. Сегодня кто-нибудь увидит меня во сне. Легенды живы, пока они кому-нибудь снятся. Я прикладываю палец к гу╜бам: молчание - лучший спутник и лучший учитель. Я - здесь. Я - уже здесь. Я - еще здесь. Я здесь - всегда. Хотя у меня нет полной в этом уверенности. Хотя и это тоже не имеет абсо╜лютно никакого значения. Я просто сижу на берегу. Скоро придет ветер. Я люблю ветер, при╜ходящий с моря, свои разлетающиеся волосы, как когда-то давно, в другом месте, когда время было ощутимо и пахло остро и грозно, точно кожа разъяренной женщины. Волны изменяют свой цвет - светлеют и зеленеют, хотя это и не цвет, а, скорее, ощущение, миф, просто жела╜ние, сила вдоха-выдоха, изменение реальности. Воздух становится упругим и осмысленным. И я - это воздух, не существо на берегу, потому что не человек, больше, больше, не называемо, разве что это сияние во мне или вне меня, что все равно одно и то же, но и это не точно, не на╜до, к чему? И я вдыхаю себя в себя, и просто смотрю на море. Просто слова. Круговорот.
10. Вода отражает и сквозь нее видно. Впрочем, философия - дело излишне тонкое и утомительное. Ей лучше заниматься в тиши кабинетов, в старой коже, в тусклом вечернем свете, на сытый желудок. А у меня здесь - ветер в ушах и в голове, мокрый берег, пасмурное небо, голодные чайки и всего лишь одна бутылка красного вина. Я чихаю и поправляю жемчуга в растрепав╜шихся волосах. Все-таки есть жизнь на свете. Незаметно, со спины, подходит одинокий волк. Таких здесь много - я да еще он. И море. Он ложится рядом, кладет голову на вытянутые лапы, совсем как собака, и, вздыхая, уст╜ремляет вдаль тоскливый взор. Тоже философ хренов, однако. Мы долго сидим так: рядом, молча, каждый о своем, поеживаясь и почесываясь время от времени. Потом так же молча и разом встаем и - Привет тебе, мой незнакомый друг. Я поднимаюсь по четырем ступенькам, ведущим к двери в Башню. Две нижние, правда, постоянно погребены под вездесущей галькой. Когда сие достает меня до чертиков, я расшвыриваю ее - не веником, конечно, а так, прямо ногами. Вот еще, церемонии разводить. Некоторые камушки, особенно интересные, поднимаю, засовываю в карман плаща, а после ссыпаю в очередную склянку и ставлю на каминную полку - к шару синего стекла, великолеп╜но отполированному металлическому конусу неизвестного назначения и лупе с длинной руч╜кой из черного дерева. Я открываю дверь и захожу, нарочно стукнув гладким дверным кольцом. Это тоже своего рода игра. Я встряхиваю головой, бусины разлетаются по полу, я собираю их. Я зажигаю огонь в камине. Я готовлю ужин. Я сажусь в кресло. Я жду. Потому что иногда я вспоминаю. Отражаю. И сквозь меня видно. Были другие места. Другой вкус крови и земных плодов. Слов. Склоненных голов. Крошащийся сухарь нежности. Верности. Смертности. Круговорот. И я достаю свою Книгу.
11. Девушка и зверь на странице. Зверь лежит у ее ног, лениво выпуская и втягивая обратно, внутрь, вызолоченные когти. Девушка читает книгу. На странице - читающая девуш╜ка и зверь, греющийся у ее ног. Стул с высокой резной спинкой, звериная пасть камина, языки огня, лижущие каминную решетку. Хурма и гранаты на черной тарелке, серебряный нож. Я-ты-она поднимаю голову и смотрю в окно: на закатном закатывающемся небе, багровом от стра╜сти, дико несутся облака. Призрачная охота. Я - здесь. Из горла вырывается звук - не крик, нет! - он то сужается, то расширяется, тоскливый, как вой охотничьего рога, как круги, расхо╜дящиеся по воде. Зверь молчит. Я-ты-она замолка... Я-ты-она помешиваю мечом уголья в ка╜мине. Загнанно вздрагивая. Оленьи кося и задыхаясь. Тя-жесть.Тя-нет. Кто - здесь? Весь твой взгляд - сад смерти.
12. Я открываю глаза. Я одна - и изнутри, и снаружи. И ничто не нарушает тишины во╜круг, кроме треска поленьев в камине. Где-то там, за стенами, венами - ночь - ночь, припоро╜шенная, как сединой, звездной пылью, живое море, упругие тела взлетающих рыб, блески их под луной, флейта, вырванная ветром из камышиного небытия, и этот далекий ветер, неимо╜верная высота и красота. Брызги с жимолостного куста. Я перелистываю страницы. Засушенные цветы и бисерные закладки. Пожелтевшая бумага с тонкими запахами серебра и ушедшего лета. Страницы, покоробленные кое-где слу╜чайными каплями воды и свечным жаром. Время, сторожащее на переплетах. Змеиный зрачок. Царапины на коже. Стирающаяся позолота букв. Наивная строгость цифр оглавления. Фикция беззащитности и зависимости. Вы зависите от слов. Всего лишь люди. Вы глядите на меня со страниц: В грязных сапогах. С намеками сладких духов на лобке. В жест(о)ких коконах шелка. С перерезанным горлом. С билетом в один конец и мутным зеркалом напротив. С мертвой го╜ловой на блюде. По колено в темной воде. Перебирающие белье. С затвердевшими от табака указательными пальцами. С белыми - от купальника(там, конечно, там) - треугольничками кожи. Ненавидящие меня не меньше, чем я сейчас - вас. С родными подмышками и большими запросами. В пирсинге и без него. С тридцатью шестью любовницами. В стихах и бородавках. Сидящие на чужих коленях и на спинках раздолбанных скамеек. С сереньким томиком Мон╜тескье. С журнальным вариантом Пелевина или Ромена Гари. С песнями миннезингеров под окном и в колючках розового шиповника. Перепачканные мягкой карамелью и типа совестью. Раздвигающие ноги и закрывающие занавес. Поднятая - на прощание - ладонь. Я устала. Мне скучно. Я разламываю гранат, зерна раскатываются по полу. Я захлопываю Книгу. Передер╜гиваю плечами. На дне жемчужины начинают разбивать створки раковин и всплывать на по╜верхность. Вопреки правилам игры. Время начинать новые песни. Время стоять в кругу - на берегу. И ловить ветер. Время быть нежной. Для чего? Время собирать камни.
13. Камни: первый - из куска лунного затмения; во второй попала молния; третий - с отпечатком копыта кентавра; четвертый - последний камень Вавилонской башни; пятый - там созревают рубины; шестой - весь в египетских письменах; седьмой - на нем поставлен кре╜стик; восьмой - из фундамента самого большого на свете маяка; девятый - с атлантидской мос╜товой; десятый - ╚куриный бог╩, отверстие в нем заткнуто ракушкой, во время шторма издаю╜щей извилистый мягкий свист; одиннадцатый - метеорит; двенадцатый - обсидиановый; три╜надцатый - с горы Тлалок; четырнадцатый - окаменевшая рыба; пятнадцатый - слово ╚ночь╩; шестнадцатый - просто так; семнадцатый - странный; восемнадцатый - с выбитыми на нем рунами ╚Ансур╩, ╚Эо╩ и ╚Дэг╩;девятнадцатый - с чернильным пятном; и так далее до беско╜нечности. У каждого камня - своя история. Я собираю их по всему свету, как свою коллек╜цию слов, ювелирно рассматривая каждый через лупу, камертоном и шумом прибоя проверяя их силу и голоса. Башня. Мои гневные рыцари. Башня вросла в Берег, точно дерево. Древо жизни и смерти. Тесные переплетения ее корней образуют морское дно, на свет свечи на моем письменном столе летят каждую ночь светлячки, ангелы и чужие страхи. Башня удерживает вокруг себя пространство, как клей и молитва - детали церковной мозаики. Ее тело - камни - магия притягивают к себе воду, зем╜лю, воздух, небо, заставляя их планетно крутиться вокруг черной башенной оси. Здесь тепло и тайна. Здесь тишина и сухой шепот волшебной травы. Не болит сердце, не нужно никого звать и отчаиваться. Это действительно мой дом. Прислушайся: страница подтвердит меня. Плеск, лепет, пение, рокот, молчание - здесь живут слова. Нужно только поверить в них. А значит, и в меня. Башня - она как жемчужина. Точно нитью, проводом (проводником) она заполнена Книгой и мной, связывающей иллюзии и реальность - воедино. Я чувствую дыхание ее камней и ее рост, потому что она растет, потому что она жива, как и я. Я - ее кровь, острие копья, сверкающее на солнце, ошеломление чуда. Арте╜факт. Хрустальная линза собирает свет, и он сжигает. Башня опровергает мое время. Здесь я одна - сама в себе - та, которой никто, кроме меня, быть не может. Возможно, что, если бы на Берегу вдруг оказался человек, он бы меня не нашел. Возможно, и сам Берег - внутри меня. Но зачем лишние мысли о песочных замках? Тающая ладонь на морозном стекле. Лунная вода. Дальняя дорога. Я зажигаю лампу. Белую, круглую, стеклянную лампу и поднимаюсь наверх. От╜крываю окно - на море. Ветра нет, есть полная чернильница и ночь впереди, долгая, странная ночь с заломленными высоко бровями. Леди Годива медленно проезжает под окном, серые ее в сумерках волосы плывут по поверхности воздуха, задевая влажной от слез прядью ставень. Скрип в полной тишине. Я переворачиваю песочные часы.
14. Пересчитывать песчинки в часах. Странное занятие. Каждая зависает в воздухе на мгновение, равное удару сердца, и падает на стеклянное дно, а потом, позже, на ползущую не╜правильную пирамидку, как капля в воду, поглощаемая пустотой без остатка, потому что пес╜чинки - слишком малы: не различить, не назвать, не казнить. Когда песок утекает сквозь пальцы, невольно хочется подставить блюдо: чтобы не исчезло, не уничтожило, но это не горох и не фасоль к ужину на одного, очищаемые от шелу╜хи. Так и слова - не вернуть, не вымолить прощения и спокойного все того же ужина, только записать на память. Даты. Опечатки. Да и память не та. Вру. Больно. Когда я начинаю о чем-то жалеть, мне обязательно снится один и тот же сон: ночь белая ночь я лечу над городом в котором я родилась я не люблю его но лечу над ним потому что он мой и не все города выбираем мы сами и в нужный момент (он всегда наступает в одно и то же время во сне нет времени но этот момент наступает один в один) я зависаю над кро╜шечной площадью знакомой до слез затверженной наизусть до зубной боли но вместо асфаль╜та внизу черная вода жуткая вода я спускаюсь ниже и из этой стоячей тяжелой бездны на╜встречу мне начинает подниматься мертвое женское лицо с волосами расходящимися в разные стороны щупальцами спрута она в клетке железной клетке с толстыми прутьями которая всплывает наверх против всех законов логики женщина смотрит на меня я не помню ее лица Я просыпаюсь и долго гляжу в темноту, с холодеющими ногами и голубой звездой в окне. Что-то она мне напоминает. Но я не хочу вспоминать - что именно. Мне не страшно, только очень тоскливо. Я встаю, схожу вниз, подбрасываю пару поленьев в камин и сижу у него до утра, не давая огню погаснуть и рассматривая старые фотографии и блокнот с теле╜фонными номерами. Когда-нибудь я покину Берег. Только для того, чтобы вернуться обратно.
15. В Помпеях меня до сих пор ждет один спокойный перистиль, где есть бассейн с рыбками, солнечная тишина, пергамент с неизвестной трагедией Софокла и юркие ящерицы в траве, расчерченной тенями галерейных колонн. В одном северном городе живет женщина с совершенно больной головой, родин╜кой на правой ладони и моими стихами. Город с наглухо заколоченной пожарной башенкой на вершине горы, почти рядом со звездами. Город мертв и размыт серой весной, женщина жива и не любит говорить по телефону. Она тоже ждет меня. Под толщей песка и времени лежит маленький царь с золотыми зрачками и поли╜рованными ногтями. Он, как и я, понимает рукописи и драгоценные камни. И мечи. Там ливни редки и тяжелы, точно каменные обвалы. И тростниковые лодки тихо плывут по мутному Ни╜лу. Я сижу на Берегу и разбираю гальку и обломки раковин. Все-таки здесь. Для того, чтобы где-то Быть, нужно знать, что тебя ждут и где-то еще.
16. Наступает время зимы. Это пауза в диалогах героев моей Книги и путешествиях драконов на восток. Башня замирает и настораживается, принюхиваясь к жесткому коротко-губому ветру и почти стерильной белизне Берега. Только сад камней обледеневает черными шахматными пятнами. Единороги пробивают лунки в панцирях далеких ручьев, их шерсть от╜ливает серебром и надменностью. И черные башенные стены, изрытые брызгами морской со╜ли, русалочьей сыростью, магией, однажды зацветают снежной мохнатой паутиной. Дверные засовы скрипят громче обычного, простыни хрустят, точно холодные розовые яблоки, а в два часа ночи обязательно начинают бить башенные колокола. Я целыми днями бесцельно слоняюсь по комнатам, которые вдруг вытягивают╜ся, как сговорившись, по прямой, одна за другой, и открываю все шкатулки, ящики, шкафы, сундуки, попадающиеся мне на пути. Зачастую нахожу вещи, которые раньше никогда не ви╜дела, в чем могу поклясться любому с абсолютно чистой совестью: например, перстень с ян╜тарем неприличных размеров, белый шелковый веер, расписанный золотыми ушастыми ры╜бами, автографы Нерона, Н.С. и Земфиры (они-то зачем и откуда?) почему-то на розовых пер╜чатках с левой руки, плащ из лиловой парчи с серебряными лилиями, нож для разрезания бу╜маги из слоновой кости, трость с агатовым набалдашником, круглые пузырьки со светящейся землей, с шариками воздуха, застывшими в толстых донышках, пуговицу Пушкина, небесные атласы на лучшей рисовой бумаге, связки ключей, броши в форме средневековых звезд с из╜вивающимися лучами или в виде глаз с двухцветными зрачками, жестяные коробки с монпан╜сье, письма королевских любовниц и вообще. Музыкальные шкатулки периодически торопливо вызванивают ╚Ах, мой милый Августин, Августин╩ и тут же затыкаются, часы катастрофически отстают или совсем оста╜навливаются до завтра, которое не хочет приходить, на другом конце Башни с грохотом пус╜той гигантской консервной банки падает с полки ╚Некрономикон╩. Никакие совпадения меня уже не увлекают. Я недовольно пожимаю плечами и иду дальше. Пусть разбираются сами. К вечеру начинает падать снег. Крупный, нарастающий и какой-то обморочный, он успокаивает. Я забираюсь в глубокую амбразуру окна и, спрятавшись за занавесью, начи╜наю наблюдать. Снежные тени скользят по лицу, дует из оконных щелей, так что ткань на ок╜нах едва колышется и шуршит. Стекло мутнеет, и из темноты начинают вылетать они с про╜стертыми ко мне руками. Я чувствую, как у меня немеют губы. Я засыпаю, они прозрачными ладонями и ветвями, до весны - вербами, обводят по стеклу мое тело. А утром я открываю глаза с ощущением того, что видела что-то необыкновенно прекрасное. Но вот что именно -никак не могу вспомнить. Да и не хочу.
17. Сырой костер на берегу - красноватое пятно в слезящихся глазах. Я протираю слипшиеся ресницы. Туман, туманное будущее, вернее, сумерки, законченная месть, возможности и из╜мены, крепко ухваченные за волосы. Я разжимаю пальцы - мертвая голова с глухим стуком падает на мокрые, ледяные камни и катится по ним, катится, катится. И я наконец чувствую себя. И я наконец чувствую себя хорошо. Я разворачиваю улыбку, закушенную до кровяных точек в уголке белого рта, и заново уз╜наю, что она пахнет гранатовыми зернами и морской солью. И зеленое небесное стекло осыпается мелкими чешуйками. Звездопад Новый День
18. У каждого дня недели - свой запах. Понедельник пахнет потертым лощеным сукном, обязательно черным или зеленым, креп╜ким чаем и твердым ноздреватым сыром без хлеба, сведенными от долгого напряжения кос╜тяшками пальцев в чернильных пятнах. А вечером - пожелтевшей толстой бумагой и расту╜щим месяцем. Первый снег. Во вторник в моей спальне всегда можно явственно различить аромат черники, влажнова-той от утренней росы, с прилипшими рыжеватыми хвоинками, и наисвежайших выморожен╜ных льняных простыней. Именно во вторник и никак иначе. Блестит начищенное серебро, книги идеальными гвардейскими рядами уходят ввысь, в занебесье и другие стороны того света. Вся Башня самым обычным чудесным образом пропитывается бисквитом и шоколадом. И в кухне до полуночи стоят раскрытые мешки с лучшим колониальным кофе. Пахнет анг╜лийской чопорностью, накрахмаленными чепцами милейшей тетушки Энн, любыми розовыми цветами и подковами на счастье. Среда - это синие баклажаны и оранжевые тыквы, жгучий красный мясистый перец и сморщенные горошины черного, много солнца и апельсинов, алоэ и паприка, шафран, мускат, горячая соль, длинная сиеста, бродячие цирки и искатели приключений, неприкаянно и не ве╜ря собственным пяти чувствам с безумной скоростью пересекающие континент за континен╜том под дурным глазом моего пера. В карманах постукивают персиковые косточки и куски пиленого сахара. Летит сахарная пыль. Мешочки с засушенными розовыми лепестками, при╜прятанные на полках дубовых шкафов, неумолимо начинают источать розовое масло. Лаковые китайские шкатулки, соловьино щелкая, открываются сами собой и наполняются финиками, инжиром и пахлавой, страницы тома о Столетней войне нагло разносят по книжным полкам почти чумную заразу под названием ваниль и корица. Лимонные деревья срочно зацветают и зреют. Остается просто махнуть на все рукой и перечитывать Плутарха. По четвергам идет дождь. Пахнет облетающей мокрой листвой, грибами, приближаю╜щимся ветром и горьковатой водой, пучками мяты, петрушки и валерианы, на длинных верев╜ках свешивающимися с потолка кладовой. День - весь, до тени самой крошечной звезды над башенным шпилем, - пропитывается туманом, хмельной рыхлой землей, спелыми грушами, сырыми поленьями в камине и холодным вином, терпким, глубоко, сумеречно красным. Ста╜новится холодно. В такой день хорошо бывает закутаться в теплый меховой плащ, по старой привычке до самых глаз натянув капюшон, и сесть у окна, сквозящего предательской свеже╜стью, и изучать какой-нибудь манускрипт с полубезумными заглавными буквами, или плести интриги, или просто думать о чем-нибудь, погружая ладони в ларец с жемчугом, стоящий на коленях, и захватывать полные горсти, и высыпать их обратно. Легко, грустно и ничего не жаль. Начинает болеть голова, но боль кажется такой умиротворяющей, что просто хочется немного поплакать и спать. В пятницу приходит ветер. Этот день я чаще всего провожу на берегу. Море. Хрусталь╜ный и соленый сад камней. Едва уловимый запах цветущих вишен. Полет лепестков. Запах глубокой воды. Запах свободы и одиночества. Запах великих странствий. Голубая кровь бес╜смертия. Шум волн. Непрошенная повесть. Угловатые египетские линии и японская прозрач╜ность, почти призрачность. Ибо где призрачность - там и неизменность. В центре субботы мерно поскрипывает кресло-качалка, отсчитывая столетия. Узловатая, темная, почти до зеркального блеска отполированная моими ладонями древесина подлокотни╜ков, марципаны, золоченые грецкие скорлупки, привкус зимнего чуда. Светлое утро и гор╜сточка миндаля. Тихий скрип снега и трепет бабочкиных крыльев на сене. Невесомая пушинка на полу. Воскресенье же наполнено старыми часами с боем, хорошо выделанной кожей, серебря╜ными колокольчиками, которые постоянно попадаются на глаза в самых неожиданных местах, и - только что собранной земляникой. По воскресеньям следует писать письма и разбирать коробки со всякой всячиной. И главное - я совсем не уверена, что следующая неделя окажется точной копией преды╜дущей. В соответствии с законами жанра. Хаотический порядок бытия. Я. Эхо. (Как бы)
19. Когда я устаю писать и поддерживать порядок, то выхожу из Башни и разговариваю с единорогами. Они всегда чувствуют, когда я хочу их видеть. Не припомню случая, чтобы мне пришлось заметить единорога во сне, или когда приходит ветер, или в декабрьский, хрустя╜щий по сгибам полдень. Они появляются ночью или в другое время, но я больше люблю но╜чью. Белые, обоюдоострые, почти нематериальные, единороги поднимают свои маленькие го╜ловы на фоне закатного моря, и меня охватывает неимоверное чувство гордости. Я понимаю, что мне стоило быть хотя бы ради того, чтобы создать столь совершенных. Кого? - язык не поворачивается назвать их животными. Слишком разумны, слишком неправильны и жестоки. Прекрасное всегда жестоко. Глядя на них, я всегда повторяю одну и ту же фразу: ╚Вдохнув╜ший запах белой лилии на шаг приближается к смерти╩. Это похоже на молитву и напоминает о прошлом. Кажется, я часто говорю о том, что неизменно находится за краем этой страницы, что было и чего уже не вернуть. Кажется... Иногда я сама не понимаю этого. Я разумно рас╜порядилась историей, но все же не могу отрицать, что в моих странствиях было какое-то оча╜рование, пусть горькое и жесткое, но ведь было. Кажется, я сама его придумала. Я ощущаю себя маленькой девочкой, пристально следящей за ползущей по земле гусеницей. Немного страшно, жутко интересно и очень хочется убить. О, да, мне это до сих пор нравится. Черес╜чур нравится. Когда я начинаю вспоминать, начинается и осень. Густо и как-то вдруг падают огромные, оранжевые, хрупкие, кровавые, скрученные, игольчатые, тлеющие листья. Они падают, шур╜ша и сталкиваясь, как сердитые ежи, и ветер подхватывает их, катит по берегу и уносит в мо╜ре. Единороги глядят на меня сквозь этот ненормальный торопливый потоп , подходят и, тя╜жело вздыхая, кладут свои головы мне на колени и плечи. Мне становится смешно: единороги неожиданно делаются похожими на меня, маленькую девочку, пристально следящую за пол╜зущей по земле гусеницей. Я глажу их витые прямые рога, они опять вздыхают и подергивают ушами. Я в который раз польщена: стервецы как-никак знают толк в женщинах. Но, если че╜стно, все летописи несколько кривят душой (и здесь, признаюсь, не без меня обошлось): на самом деле ни одной девственнице не удалось поймать единорога. Я - не в счет: это ведь я ко╜гда-то их придумала. Однако это было очень давно и вообще-то совсем уже другая история.
20. Другие истории - это, действительно, совсем отдельный разговор. В принципе, если хорошенько подумать, все истории - они другие. Вариантов и вариаций - особо: невероятных - всегда множество. Например, о прошлом месяце: Сначала весь Берег катастрофически зарос желтыми летейскими тюльпанами. Эти сволочи пробивались сквозь гальку и мои нервы, тяжело, как обожравшиеся чайки, качались на вол╜нах. Даже в башенных швах кое-где начали проклевываться цветочные язычки. До полуночи над ними носились тени умерших. Потом они вдруг решили ╚немного покидать мяч╩ (цити╜рую). Я плюнула на свою загубленную жизнь и послала наконец их всех к черту. Впредь ре╜шив быть осторожнее со своими тайными этими, как их. Ну, в общем, вы меня поняли. Буквально через пару дней сварила эликсир вечной молодости. Зачем он мне, я так и не поняла, но до поздней ночи пропотела над тем, как бы помудреней записать в Книгу его со╜став. Чтобы никто ничего не разобрал. Пусть мучаются. Спустя неделю, в четверг, как обычно, был невозможный дождь. Это бы все ничего, но ведь, как дополнение к дождю, явились и гости. Суккуб. Красивая все-таки женщина, что ни говори, хоть и... Ну да ладно, с кем не бывает. Пальцы лютнистки, рыжие, по колено, волосы, да и все остальное. С запахами черного винограда и смородинового листа. Конечно, за целый день не написала ни строчки. Пробовали вино из ватиканских запасов и разговаривали о веч╜ном. Да и вообще. М-да. В довершение всего решила, что постоянно находиться в человеческом облике - это как-то уж чересчур. Полдня экспериментировала с собственной внешностью. В итоге перепугала до полусмерти всех зефиров и до 17.34. послезавтрашнего дня по фиг знает какому времени на Берегу стояла безветренная и удивительно ровная погода. Я даже немного расстроилась. Но потом...Лучше не буду и вспоминать. Главное совсем не это. Главное: Теперь сижу, пишу и улыбаюсь. Наконец.
21. В раскрытое окно на стол летят разные неизвестные лепестки и смутные желания на вы╜рост. Я читаю по ладоням будущее - каждый раз получается по-новому. Слова прорастают сквозь меня, и вспыхивают на острие губ, и щелкают по строке затертым картонным атласом крестовых походов таро, и вьются голубыми газовыми мотыльками пламени на древесных стружках от карандаша, и простегивают подкладку параграфа о кокаиновом театре декоданса грубыми сабо готских сказок с отравленными смоквами. Скрипит гусиное, выспренно старинное перо. Свешиваются с оконной рамы - в лепное, гипсово просвечивающее блюдечко ладоней, в соленую от морских брызг кутерьму волос, яб╜лочком по темечку, слюнкой по желудочку сластены - виноградные гроздья, восковые, ревни╜во тяжелые, сизые, хризолитовые, в чеканной шелухе листвы, в вызолоченном железе жуков и капель. Просыхает посыпанная песком, как пшеном, страница. Птичий двор запятых и двоето╜чий. Года, как густые шерстяные щенки, спрыгивают один за другим с моих колен. Тишина -слово, зажатое в губах - перекусываемая нитка. Встряхнуть и почистить. Про всякий случай.
22. Стонущие запястья. Отдых с горстью мелочей и в черном, пропахшем ветром и мятой плаще. Выжимаемые волосы. Волны катятся и ложатся у ног. Слов нет. В кои-то веки они отсутствуют. А значит, можно до полуночи пить чай с плюшками и раскачиваться в кресле-качалке, читать прошлогодние газеты и пришивать ото╜рванные пуговицы. Можно чинить примусы и купаться в море, долго возиться с обедом и фо╜тографироваться на память. Просто так, без зауми. Можно вспоминать своих женщин. Женщины с кругами под глазами и ждущие трамвая. Не такие. Далеко в море с лучши╜ми намерениями и запасом воздуха на двоих. Меняющие цвет волос и цвет нежности. С лют╜нями и гитарами. С кошками на спинах. Сидящие в продавленном желтом кресле. Развеши╜вающие мокрое белье в дохлый цветочек. Почти пишущие стихи. Приходящие в гости с плю╜шевыми свиньями в зубах и лимонами в карманах. Медленно раздевающиеся. Позирующие для истории. Курящие на крышах и подоконниках. Целующие в ладонь. Заводящие все часы в доме. С шелковистой изнанкой бедер. С тремя е-таНам.к и в плохом настроении. С двумя гла╜зами. Как все. Как никто. Никто, кроме тебя? Ха. Лаконично посылающие. Наивные серые крысы. Не понимающие, что любое развитие событий - это, в итоге, всего лишь паспортные данные и ночные кошмары. Все всегда повторяется. И даже я и моя Книга - не исключения. Поэтому теперь и здесь - замереть от истории. Можно. Закрыв глаза, пялиться на облака.
23. Облака - это мысли спящих богов. Впрочем, об этом я уже говорила. Я поворачиваюсь на бок, накрываюсь получше плащом и засыпаю прямо тут, на берегу. Море затопляет мои глаза до самого дна, я превращаюсь в маленький бумажный кораблик, и уходящий прилив уносит меня с собой. В темноту. И сад камней за моей спиной оставляет вопросы и дыхание. Воде нет конца. Она движется и отражает все. Когда я просыпаюсь, на берегу уже темно. Только в ужасающей высоте над землей горит свеча, оставленная на подоконнике в моей рабочей комнате. Горит сама по себе. Указывая путь. Сама жизнь. И ведь тоже думает, что она не меньше, чем мысль, черт ее побери. Больно уж они у меня все здесь самостоятельные. Ста╜ли. Я тяжело вздыхаю (хотя, по правде говоря, несколько фальшиво), поднимаюсь со своего типа девственного ложа и направляюсь домой. Потирая о плечо помятую щеку, позевывая и бессмысленно подкидывая в правой руке хрустальный шар. Как яблоко. Тоже орудие произ╜водства, однако. Пора работать.
24. Терра инкогнита моей библиотеки. Я поднимаю светильник повыше - в лабиринт кори╜доров и этажей, в топь вензелей и указателей, в задыхание лестничных пролетов, в гулкость каменных плит под легкими шагами, в кровь и раскроенность арочных выстрелов. Летейские поля, глухо заросшие - по пояс, по ресницы, по забвение - желтыми тюльпанами книг. Бес╜плотные тени летят островами и океанами сухого скрипа и шелеста переплетов. Черные дыры с факелами заглавий. Китайские улицы в красном и золотом. Потусторон╜няя скорбь папирусов с венчиками кувшинок и шакальими зрачками. Связки сургучных, зеле╜ных, сердоликовых печатей на витых шнурах. Телячья кожа в гвоздиках и с гвоздичным кар╜манным запахом. Крепости инкунабул. Тирийский пурпур алхимических тайн. Гортанные клинья Шумера. Тростники на ветру. Го-ло-са. Море - изнутри. Химеры. Я сожрала ваш страх. Биться о скалы в мифическом фьорде сна сквозь золотой поток вечера. Быть зеркалом. Указывать путь. Выть на луну и оскаливать грудь. Я каталог. Бог. Эпилог.
25. Пока горит настольная лампа. Слышишь шум моря за окном? Повторять этот вопрос и не ждать ответа. С белой и нежной улыбкой с полуосыпавшейся фрески. Холодно. Дождь. Не оборачиваться назад. Здесь дыханье - не свойство, а путь. Летящий миндаль. Я строю планы на вечность. Перекатывая в пальцах жемчужину - ювелирно крошечный глобус. Нервно под╜рагивающие ноздри. Серебро, текущее с рукавов. Обязательные голуби на подоконнике, вор╜кующие средневековье и пленность тела. Волосы, текущие по плечам. Подводные течения. Осьминоги в синих расщелинах. Пульсирующие огни в глубине. Голоса. Хор камней. Зрячие пальцы на струнах. Согласно канонам. Пение в темноте. Только лампа - маяк. Леандры всегда умирают. Я жду. Лютня на скамье у окна. Приливы и отливы. Латынь созвездий - параллель╜но несущественности и несуществуемости японского разреза волн. Роспись по мокрому шел╜ку. Сны на морском берегу
|
